К содержанию Раздела Ш
Из Владимира Набокова1
БЛЕДНЫЙ ОГОНЬ
Поэма из романа
От переводчика
Более четверти века назад, закончив первоначальный вариант перевода поэмы Владимира Набокова 'Бледный огонь', я поставил под своим вступлением к нему дату 11 декабря 1974 года, вовсе не думая, когда все это сможет быть опубликовано.
Я мог бы успеть послать перевод самому Владимиру Владимировичу, хотя ясно осознавал, что он, вероятнее всего, резко не согласился бы с моим методом работы: Набоков был за переводы строго дословные, без всяких попыток переводчика на 'параллелизмы' и своеволие по отношению к оригиналу.
Адреса Набокова я, простой русский человек середины семидесятых, тогда не знал - и работа моя спокойно пролежала сначала до смерти Владимира Владимировича в 1977 году, а потом - и до середины 90-го.
Тогда я предложил мой перевод петербургскому журналу 'Аврора', где он и был опубликован в первом номере за 1991 год.
Теперь я предлагаю его читателям этой книги - с моим вступлением к нему и сам по себе.
Вступление
Поэма 'Бледный огонь', предлагаемая читателю в переводе с английского языка (в данном случае - языка подлинника, ибо Владимир Набоков, писатель двуязычный, не создал, сколько мне известно, в отличие, скажем, от 'Лолиты', русского его эквивалента - составная и меньшая по объему часть одноименного романа, вышедшего в 1962 году в издательстве 'Дж. П. Патнэмз Санз'.
Роман 'Бледный огонь' построен не совсем привычно: он слагается из поэмы, вступления и комментариев к ней.
Сердцевину романа составляет поэма, принадлежащая перу пожилого американского поэта-академиста и ученого Джона Шейда; вступление и комментарии к ней - некоему Чарлзу Кинботу. Шейд и Кинбот - два главных героя набоковского романа. Помимо них здесь действует жена Шейда - Сибил; дочь его, именуемая в поэме просто 'она', но в комментариях названная Хейзл; тетушка Шейда - старая Мод, а также множество других лиц, эпизодически появляющихся в строках поэмы и - большей частью - в предисловии и комментариях Кинбота.
'Бледный огонь' - роман-сейф с двумя ключами и двумя шифрами, причем не всегда можно понять, какой шифр какому ключу соответствует.
Свою неоконченную поэму Джон Шейд написал за двадцать дней, что предшествовали его насильственной смерти. И одна из загадок романа: насколько Шейд не успел дописать поэму? Чарлз Кинбот утверждает в комментариях, будто Шейду не хватило времени дописать только одну, тысячную строчку; она должна была продублировать самую первую строку поэмы - и тем самым увенчать это гармоничное строение. Дело тут в том, что поэма состоит из четырех песен: вторая и третья равновелики - содержат по 334 строки; первая - 166, а четвертая - 165 строк; исходя из этой вот внутренней симметрии, Кинбот и утверждает, что поэма Шейда, в основном, завершена (но это утверждение не исключает и других толкований).
Вторая загадка: соответствует ли истине другое заявление Кинбота - будто Шейд, сочиняя свое предсмертное произведение, не только определенным образом преднамеренно зашифровал его, введя в текст поэмы иносказаниями свои впечатления от имевших, якобы, место доверительных бесед поэта с комментатором, - но и, предчувствуя свою смерть, провидел даже имя своего убийцы, совершенно не известного ему человека. Кинбот в комментариях называет его: Джейкоб Градус, он же Джек Дигри, де Гри, д'Аргус, Виноградус, Ленинградус и т. д.; а затем привязывает к этим именам слова 'gradual', 'gray', 'gradual decay', - в данном переводе: 'грядет', 'грязь', 'греет', - отдаленно напоминающие конспиративные имена убийцы, - и строит на этом основании свое утверждение.
Эта вторая загадка особым образом связана с комментатором поэмы Джона Шейда.
Дело тут вот в чем. Чарлз Кинбот неоднократно намекает в комментариях (а порою даже не без умысла 'проговаривается') о своем особом происхождении и особой судьбе. Из этих намеков читатель может понять: Кинбот является последним наследником престола некоего королевства, именуемого Земблой (по-английски 'Новая Земля' произносится как 'Нью Зембла'); причем подлинное имя Кинбота - Карл II, Карл Ксавье Всеслав. Намеки комментатора потому весьма туманны, что он опасается за свою жизнь, поскольку постоянно ожидает покушения со стороны тайной организации, преследующей зембландских монархов: Кинбот достаточно ясно говорит, будто пуля убийцы, оборвавшая жизнь Джона Шейда, предназначалась на самом деле ему, Чарлзу Кинботу (Шейд заслонил собою Кинбота почти подобно тому, как в свое время отец Владимира Владимировича Набокова2 заслонил собою Милюкова3 - и это порождает дополнительную читательскую симпатию к облику старого поэта).
Предисловие и комментарии Кинбота (они составляют около семи восьмых всего романа) связаны, таким образом, с текстом поэмы чрезвычайно тесно - и это делает работу переводчика не только вдвойне трудной, но и вдвойне интересной.
Переводчик, во-первых, обязан точно следовать строфике поэмы: совершенно невозможно, чтобы поэма в целом и каждая строфа отдельно была хотя бы на строку больше или меньше оригинала; поэма 'Бледный огонь', таким образом, представляет собою как бы сонет, растянувшийся на 999 строк.
Во-вторых, внутри каждой строфы тоже должен быть соблюден особый порядок. Даже смирясь заранее с тем, что русский стих не в состоянии вместить всех оборотов, эпитетов, образов, сравнений, просто слов оригинала (в подавляющем большинстве случаев английский язык емче и кратче русского), нельзя, все же, допустить, чтобы одна комментируемая Кинботом строчка Шейда стояла не на своем месте, а пятью, скажем, строками ниже, ибо тремя строками ниже нее в подлиннике стоит уже другая комментируемая строка, а в комментариях тоже есть своя логика и последовательность - и потому логика поэмы должна быть взаимоувязана с логикой комментария (читатель данного перевода этого не увидит, но переводчик такую логику должен учитывать и ей следовать).
В-третьих, поэма испещрена словесными шарадами, созвучиями, намеками; это важно для Набокова: не случайно образ некиих существ, играющих в 'игру миров', от исхода которой зависят многие земные судьбы, - ключевой в поэме; не случайно мельком оброненное Кинботом замечание о шекспировском 'Тимоне Афинском' вытягивает за собой цепь ассоциаций, ведущих к платоновскому 'Тимону', а от него - к параллели между потерянной Земблой и утраченной Атлантидой. Таких ассоциаций, загадок, иносказаний в романе много - и переводчик обязан с этим считаться.
Тут надо разъяснить позицию, на которой стоял автор этого перевода.
Осознавая, что дословный поэтический перевод поэмы сделать невозможно, я, во-первых, пытался как можно ближе передать ход и суть набоковских (шейдовых) размышлений4. А во-вторых, я стремился дать русскому читателю русский эквивалент поэмы - с тем, чтобы избежать непременных ремарок: 'В оригинале - непереводимая игра слов' (такую принципиальную позицию наверняка можно оспорить; меня можно обвинить и в определенном тщеславии, - но уж я-то отлично представляю себе тщету любого тщеславия в соревновательстве с отточенным мастерством великого стилиста и шарадиста Набокова!).
Вот - несколько примеров.
Прежде всего - само название. Не знаю, набоковская ли это затея, но именительный падеж 'Бледного огня' в строфу поэмы не встает! Получается, что в строке 962-й надо, следуя оригиналу, писать 'Бледный огонь'. Мало того, если слово 'огонь' заменить церковным торжественным 'огнь', то на него в конце строки не найти точной рифмы. Одним словом, название пришлось склонять - и эффект набоковского двойного выстрела в конце 962-й строки ('Пэйл!' - 'Файр!') был безвозвратно сметен пятью слогами 'Блед-но-го ог-ня'.
Возьмем теперь первые две строки поэмы. Их точный перевод. 'Я был тенью свиристеля, убитого / Фальшивой лазурью оконного стекла'. Необходимо было сохранить образ: не просто птица, но - тень птицы. Необходимо было помнить о том, что первая строка должна иметь лексически самостоятельное значение, дабы она, в согласии с комментариями, могла и завершить поэму; здесь задача формулируется уже так: надо, чтобы строка содержала в себе следующую информацию - 'Я был тенью убитой птицы' (в таком звучании она сохраняет цельность, законченность и образную силу). Наконец, третья задача: Шейд начинает поэму словами - 'I was the shadow:' - и это не случайно; здесь, уже на четвертом слове поэмы, начинается словесная игра: 'shadow' (тень) обыгрывается с именем автора - Шейд; 'shadow' (произносится - шэдоу) и 'Шейд' - не абсолютное созвучие, но его необходимо сохранить в первой строке, тем более, что оно встречается в поэме и дальше (а кроме того, на это созвучие указывает в своих комментариях Кинбот).
Итак, три задачи - и как их совместить?
Начнем с последней. В русском языке трудно найти созвучие имени 'Шейд' - разве что в словах типа 'нашедший', 'пришедший', 'ушедший' ('Шейд' - 'шед'). Переводчик выбрал слово 'нашедший'. Что - 'нашедший'? Из второй задачи становится ясно: 'смерть'. 'Я был тенью птицы, нашедшей смерть:' Выразим это на языке пятистопного ямба: 'Я тенью (два слога) был, нашедшей смерть:'. Увы, набоковский 'свиристель' в два слога не умещается! Свиристель - птица обширного отряда воробьиных, Bombycilla. Переводчик выбрал из этого отряда другую птицу - сойку: пусть она крупнее свиристеля, но - один отряд и два слога! - какие превосходные качества!..
Строка прозвучала так: 'Я тенью сойки был, нашедшей смерть:' Образ (тень птицы) есть. Законченность фразы есть. Игра слов есть. Потери, по сравнению с оригиналом, увы, тоже.
Естественно, что свиристель, появляющийся в начале второй главы, тоже должен был быть заменен сойкой.
Это, кстати, еще один пример.
В 'Бледном огне' есть несколько образов, проходящих сквозь все четыре песни поэмы: орешник, свиристель (сойка), пересмешник, бабочка Красный Адмирал с пурпурными полосками на крыльях (тут - тоже игра слов: Набоков пишет 'Red Admirable' - 'Красная Обожаемая', когда Шейд говорит о своей жене, именуя ее бабочкой; в русском переводе возможен, на мой взгляд, только один эквивалент этого каламбура: 'Прекрасный Адмирал'). Несколько раз встречается еще и цикада (первый раз - в начале второй главы).
Читатель, сравнивающий перевод с оригиналом, очень удивился бы, прочтя у Набокова три короткие фразы: 'Today I'm sixty-one. Waxwings / Are berry-pecking. A cicada sings', - и найдя в переводе три длинные строки: 'И мне сегодня - шестьдесят один. И сойка вишни с веточек клюет. И длят стрекозы звучный свой полет'. Но первая строка соответствует оригиналу, лишний раз подчеркивая, как 'тяжело' иметь дело с английским языком, который в шести слогах ('Today I'm sixty-one') выражает то, что по-русски интерпретируется десятью слогами (а если быть точнее, то тринадцатью, ибо неуклюже-дословный перевод этой фразы таков: 'Сегодня я - шестидесятиоднолетний')! Появление сойки вместо свиристеля уже объяснялось раньше. А 'стрекоза' сменила 'цикаду' потому, что пятьюдесятью строками ниже есть еще один пассаж, который заставил переводчика поступиться здесь оригиналом.
'A cicada sings' - это 182-я строка. А на 242-й строке идет фраза (в подстрочном переводе): 'Этот англичанин из Ниццы, / Гордый и счастливый лингвист: 'je nourris / Les pauvres cigales', что означало, что он / Кормил бедных чаек!' В оригинале - опять игра слов: 'гордый лингвист' спутал английское 'sea gulls' (чайки) и французское 'cigales' (цикады) - 'си гал' и 'сигаль'. Но в переводе нельзя было оставить 'cigales'; и двумя строками выше 'лингвиста' и строкой ниже говорится о героине басни Лафонтена5 'Цикада и муравьиха', которая на русском языке называется 'Стрекоза и муравей'. Без Лафонтена и его басни в переводе обойтись нельзя. Следовательно, необходимо было произвести такую операцию, в результате которой 'Цикада и муравьиха', хрестоматийные для западного читателя, превратились бы в хрестоматийных же русских 'Стрекозу и муравья'. В тех строках, что относятся к Лафонтену, это сделать легко. Но как быть с англичанином - 'с гордым лингвистом', хвастающим своими познаниями во французском языке и попадающим в нелепое положение? Выход для переводчика был найден один: вложить в уста 'англичанина' не набоковскую, но, по мере возможности, равнозначную набоковской французскую фразу, которая тоже звучала бы смешно и нелепо и содержала бы немудреный каламбур, относящийся уже не к цикаде, а к стрекозе. 'Стрекоза' по-французски - 'demoiselle'. Элементарное (правда, без набоковского изящества!) созвучие подсказало, что стихотворные строки могут звучать так: 'И - je saisire au vol les mademoiselles / (перевод этой нарочито неточной французской фразы: 'Я ловить на лету девушек', - А. Ш.) - Тот англичанин в Ницце (но ужель / Лингвист сей впрямь девиц, а не стрекоз - / Les demoiselles - ловил там: вот вопрос?)'. Каламбур остался. 'Цикада и муравьиха' стали легко узнаваемыми 'Стрекозой и муравьем'. Правда, в строке 182-й цикада тоже стала стрекозой (причем, у Набокова цикады пели; надо было сохранить в образе именно звук - отсюда: 'И длят стрекозы звучный свой полет', образ по-своему поэтичный для всякого, кто слышал шуршание слюдяных крыльев стрекоз). Правда, еще через двести строк появится в воспоминаниях Шейда о Ницце образ 'человека в старом свитере, крошившем хлеб чайкам' (это все тот же англичанин, только не названный впрямую) - и переводчику пришлось придать ему новую - очень, сознаюсь, хлипкую в своей конкретности - черту узнавания, памятуя, что в 242-й строке он 'ловил на лету бабочек': ':За старым англичанином с сачком, крошившим хлеб'.
Так через двести строк Набоков отомстил за покушение на его текст!
Своего разъяснения требуют строки из первой песни:
:Что 'О Гомере Чапмена6 опять
'Ред Сокс' и 'Янкс' поспорили - 3:5':
'О Гомере Чапмена' - название сонета Джона Китса7, вынесенное в заголовок статьи в местной газете 'Стар'. Волею судеб этот заголовок подверстали к названию заметки о хоккейном матче команд 'Ред Сокс' ('Красные Гетры') и 'Янкс' ('Янки'): этот 'курьез' и висел на стенке в комнате покойной Мод Шейд. Дословный перевод 'курьеза' таков: 'На Чапменовском Гомере 'Ред Сокс' побили 'Янкс':'. Однако в названии сонета 'On Chapmen's Homer' слово 'On' означает не привычное 'на', но именно 'O'. И раз нельзя было 'Красным Гетрам' побить 'Янкс' 'на Чапменовском Гомере', то им пришлось (в переводе!) 'поспорить о Чапменовском Гомере'.
Поскольку я привожу лишь случаи наиболее вызывающих отступлений от подлинника, вызванных все тем же основным принципом предлагаемого перевода (дать русскому читателю русский эквивалент поэмы), я ограничусь еще лишь тремя примерами.
Описывая занятия дочери, Шейд говорит о ее страсти к отысканию слов-перевертышей. Но и 'powder' - 'red wop', к примеру, - игра слов, абсолютно на русский язык адекватно не переводимая. Поэтому я вложил в уста Хейзл иные перевертыши, русские, - но читатель заметит, что все они имеют 'английское звучание' ('краб' - 'барк', 'док' - 'код', 'туф' - фут': все эти слова мог бы написать и англичанин, американец!). Однако, это, опять-таки, не набоковские примеры, но лишь односложные тени того, что есть в оригинале. К слову, несколькими строками ниже, в сцене 'триптиха', Хейзл, читая некий литературно-критический опус, спрашивает у матери: ''Mother, what's grimpen?' / 'What is what?' 'Grim Pen'' (''Мама, что значит беспощадно-пёрый?' -'Что-что?' - 'Беспощадное Перо''). Пришлось перевести очень и очень приблизительно, используя российские клише корреспондентских подписей былых лет типа 'Острый Глаз' или 'Смелое Перо': ''Кто это - островзорый?' - 'Острый Взор?'':
Второй пример - из начала третьей песни. В оригинале нет никакого 'Стикса'! Там есть 'l'if' - французское название дерева тиса: 'Тис, безжизненное древо! Твое 'великое Быть Может', Рабле8:/0громная картофелина'. Эти эпиграфообразные строки - вовсе не абракадабра, но чрезвычайно глубокие и дерзкие аккорды, открывающие самую, пожалуй, главную в поэме главу. Для понимания ее надо начать с Рабле. Умирая, он, как говорят, произнес фразу: 'Я иду искать великое Быть Может' ('Ie grand Peut-etre' - звучит примерно так: 'ле гранд пет-этр'), Огромная картофелина звучит по-английски 'грэнд потэйтоу': это явная пародия на 'гранд пэт-этр' Рабле. А тис - 'l'if', 'льиф'- это перекличка с появляющимся строкой ниже названием института, в который был приглашен работать Шейд: 'IPH' - 'Institute of Preparation for Hereafter' (Институт Приготовления к Будущему, т. е. к жизни после смерти, надо полагать) - аббревиатура 'IPH' звучит как 'иф', что по-английски значит также 'если' ('if' - точное совпадение с французским названием тиса). Шейд так и говорит: 'IPH, который и на самом деле был большим 'если':' ('если' - в том, видимо, смысле, что институт занимался рассмотрением вопроса, как следует себя вести, если ты умрешь).
Учтя все вышесказанное, читатель увидит, что в данном случае перед переводчиком стояла многосложная и, опять-таки, адекватно невыполнимая задача: передать множество оттенков скачущей от торжественности к иронии мысли Шейда, пересыпанной, кроме всего прочего, еще и непереводимыми каламбурами.
Первый вопрос: как быть с институтом, его кличкой и 'l'if' из эпиграфа?
Прежде всего надо было найти эквивалент аббревиатуры 'IPH': она должна была хотя бы приблизительно передать смысл назначения института и дать возможность для иронического его толкования. Переводчик выбрал слово 'икс': в нем есть неопределенность, содержащаяся в слове 'если'; оно достаточно 'ученое', чтобы звучать смешно. 'ИКС' переводчик расшифровал как 'Институт Казусов Смерти'. Слово 'икс' и повлекло за собой обращение в самом начале главы не к 'тису, безжизненному древу', а к Стиксу - реке, отделяющей живое от мертвого. Кроме того, рядом с новорожденным Стиксом появились слова 'грань потерь' - как бы намек на 'lе grand Peut-etre' у Рабле. Ну, а далее оставалось найти лишь иронически звучащий по-русски эквивалент 'огромной картофелины' ('грэнд потэйтоу'). Был выбран 'гранат потертый' (шкурка старого граната, действительно, кажется потертой).
Итак, возвышенное начало (у Набокова - 'безжизненное древо'; в переводе - 'грань потерь, за коей негде плыть'); пассаж в сторону Рабле и затем иронический пинок по 'великому Быть Может' (у Набокова - 'огромная картофелина', в переводе - 'гранат потертый'). Эпиграф главы завершен, и он, в основном, выполняет свою роль мостика от поражающего печалью финала второй песни, рассказывающей о гибели Хейзл, к ироническому, язвительному - за маской возвышенных словес - описанию полушарлатанской, полумистической ('безвкусицы поток!') деятельности IPH'a-ИКСа.
И, наконец, еще об одном случае игры слов. В третьей главе. едва не умерев, Шейд падает без чувств и в сумеречном сознании его возникает 'white fountain' - белый фонтан. Чуть позже Шейд прочел, что некая дама в сходной ситуации тоже видела белый фонтан, - однако затем выяснилось, что в заметке была опечатка: дама видела не 'fountain', a 'mountain' - гору, а не фонтан. Причем, в комментариях, устами Кинбота, Набоков 'простодушно-лукаво сам говорит о невозможности перевода этой игры слов ни на русский, ни на немецкий, 'ни на зембланский' языки. Можно было бы и сослаться на эту действительную непереводимость, но, повторяю, я поставил задачей: в этом переводе обойтись без английских слов. Так появился 'русский вариант' этой опечатки: 'родник' - 'ледник'. Другого я придумать не смог, за что приношу читателю нижайшие извинения:
Я привел тут небольшой список наиболее воинствующих расхождений с набоковским оригиналом: Список этот можно было бы пополнить и другими примерами - более незначительными, но зато более многочисленными. Однако это - вопрос уже не такого вступительного слова, но отдельной большой статьи о переводе вообще.
А важно не это.
Важна попытка передать русскими словами суть, стиль, манеру мышления автора романа и его героя - поэта, за несколько дней до смерти начавшего писать прекрасную поэму, написавшего 999 поэтических строк и, может быть, собиравшегося написать последнюю - в тот момент, когда 'кретин длинноволосый' всадил в него пулю.
11 декабря 1974,
Ленинград
Примечания
1 Владимир Владимирович Набоков (родился в 1899-м, а умер в 1977-м: судьба подарила ему очаровательную симметрию цифр даже в датах рождения и смерти!) - русский прозаик, поэт и публицист; некоторое время писал под псевдонимом Сирин; ряд его произведений написан на английском и французском языках, иногда - с собственным переводом (очень своеобразным!) на русский.
2 Речь идет о Владимире Дмитриевиче Набокове (1869-1922) - юристе, публицисте, одном из лидеров кадетской партии.
3 Павел Николаевич Милюков (1859-1943) - историк, публицист, глава партии кадетов.
4 Тут я хочу поблагодарить за помощь и советы, которые дали мне в пору начального перевода английского текста Лев Лифшиц (Лосев) и его жена Нина Павловна Мохова.
5 Жан де Лафонтен (1621-95) - французский баснописец.
6 Джордж Чапмен (современник Шекспира) - английский поэт и издатель, выпустивший сборники как самого Шекспира, так и древних авторов, в частности - Гомера.
7 Джон Китс (1795-1821) - английский поэт-романтик.
8 Франсуа Рабле (1494-1553) - французский писатель.
БЛЕДНЫЙ ОГОНЬ
Поэма в четырех песнях
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
Я тенью сойки был, нашедшей смерть
В лазури лживой, грянувшись о твердь
Стекла; я пухом был белесым - он
Парил, все в том же небе отражен.
И изнутри удвоен был в стекле
Я сам, мой стол и лампа на столе -
Как будто ночью над травой смогло
Подвесить мебель темное стекло.
А что за дивный вид, когда газон
Настолько снегопадом занесен,
Что кресла и кровать совсем вовне
Стоят - в снегу, в кристальной той стране!
Вот - снегопад: подобьем мутной мглы
Медлительно летящие валы,
Их плотный строй в бесплотном свете дня
И сосны в блеске блеклого огня.
Затем грядет пора голубизны,
Смешавшей ночью спящего и сны;
И - утренний вопрос: кто он таков,
Что накрестил загадочных следков
На чистый лист аллеи у ворот? -
И ты читаешь этот зимний код:
Вот - точка; рядом - стрелочки назад;
И снова - точка, стрелочки: Фазан -
Вертун прелестный, чуткий глухарек,
Исчиркавший Китаем мой порог!
Так вор носил, сбивая Холмсу след,
Назад носком подошвы от штиблет.
Я рад любому цвету: даже грязь
И серый цвет приемлю не сердясь.
Мои глаза - фотографу сродни:
Позволь им, прикажи им - и они
Запечатлеют вмиг любой предмет,
Орешника листву или стилет
Сосульки: что бы ни было - оно
На веках изнутри закреплено
И медлит там. И если через час
Закрою веки - снова видит глаз
Все ту же ветвь, свисающую вниз,
И зыбкий под трофеями карниз.
Я не пойму: ведь в школьные года
Я мог еще с Лейк-роуд без труда -
От озера - увидеть свой балкон.
Теперь - и крыши не видать. Где он,
Мой дом? Деревья разрослись? Да нет.
Чудит пространство, видно: кружит след,
Чтоб я не смог свой старый дом найти
Меж Голдсвортом и Вордсмитом в пути.
Люблю я здесь орешник юный свой
С тяжелою нефритовой листвой;
Червеобразен ствол его; кору
Восходы бронзой красят поутру.
Он так раскидист, крепок! Но едва
Отбросит тень дрожащая листва
(В ней бабочки качаются, летя) -
Как тот же призрак предо мной, хотя
Качелей дочки след простыл давно.
Наш дом не изменился. Лишь одно
Крыло мы перестроили - и там
Теперь веранда, кресла по углам, -
Да вместо флюгерка всадили трость
Телеантенны. И на ней наш гость -
Наивный пересмешник - по утрам
Перепевает вариант программ:
Начав с 'чип-чип', пиликает потом
'Кош-марр', 'кош-марр' - и дергает хвостом
Или, порхнув изящно на скаку,
Обратно возвращается к шестку -
К своей антенне нового TV, -
Пропев весьма прозрачное 'ту-ви'.
Отца и мать не помню я давно.
Ну, были орнитологами. Но
Они ушли, запомнившись едва.
'Инфаркт' и 'рак' - случайные слова -
Вот все, что с ними связано. Зато
Так часто их вернуть хотел я, что
Сегодня у меня в конце концов -
Сто матерей и сто моих отцов.
Прошлокопатель: сторож гнезд пустых.
Вот - детская. Бывало, за родных,
За няню, уложившую в постель,
И за ее племянницу Адель,
Что в Риме Папу видела, и за
Людей из книг, за Бога - я, глаза
Закрыв, молюсь, покуда сон нейдет.
Я был взращен чудачкой тетей Мод,
Картины и стихи писавшей - сплав
Реалий, снов судьбы и странных трав.
Была во мне одном судьба ее.
Мы тетино не тронули жилье,
В нем живописность - та же, что была:
Там пресс-папье из гнутого стекла
Соседствует с гитарой; до сих пор
На индексе каком-то ('Мур, 'Моор',
'Мораль') открыт стихов потертый том;
Курьез из местной 'Стар' гласит о том,
Что 'О Гомере Чапмена опять
'Ред Сокс' и 'Янкс' поспорили - 3:5'.
Мой Бог скончался юным. Я решил:
Религия идет к упадку сил,
Свободным людям Бог не нужен. Но
Я сам - свободен был? Исключено:
Полумедовый, полурыбий вкус
Халвы всегда вводил меня в искус.
Мир пестрых книг (изданья для детей)
Был клеткой позолоченной моей;
Оранжевое солнце; синь луны;
Два ириса, загадочных, как сны;
И - 'радужницы': это облака,
Овальные, прозрачные слегка,
Беспечно отражающие свет
От радуги, что вспыхнула вослед
Грозе, ушедшей далее греметь.
Тюрьма - мы сами, но искусна клеть!
А рядом - звуков плотная стена:
Ночь осени сверчков полна, и на
Холме я слушал трелей этих бред.
Свет в окнах: доктор Саттон! В небе свет:
Медведица Большая! Сорока
Равны когда-то унциям песка
Бывали пять минут. Но светит мгла:
Два до- и послевременья крыла
Огромные у нас над головой
Смыкаются - и путь окончен твой.
Простак удачлив: он на Млечный Путь,
Лишь изливая влагу, рад взглянуть.
Но лишь на риск - по пням и зубьям скал -
Тогда, как и сегодня, я шагал;
Толстяк, астматик - не скакал мячом,
Не плавал пробкой: не был ловкачом.
Я тенью сойки был, нашедшей смерть,
С размаху, с лету грянувшись о твердь
С фальшивой перспективой.
У меня
Был мозг, пять чувств, - но тряпкою ни дня
Не перестал я быть. Играл во сне
С детьми, а утром вспоминалось мне,
Как мокрый был изрыт наискосок
Синусоидовалами песок
Следов велосипедных.
Как давно
Смерть дернула за струнку боли! - но
Вибрирует она еще сейчас.
Одиннадцать мне было. Как-то раз
Я на полу лежал; передо мной
Бежал к кровати грузчик заводной,
За рукоятки тачку ухватив;
И вдруг в мозгу - как будто яркий взрыв
И - ночь, темнее сверхтяжелых тел.
Сквозь время и пространство я взлетел:
Нога - на горном леднике; рука
Сжимает горсть прибрежного песка;
В Мадриде - глаз, а в Риме - ухо; воск
Пещерный - кровь, а звезд мерцанье - мозг;
Пульс бился о триас; троичный нерв -
О верхний плейстоцен; преодолев
Дрожь лихорадки в каменных веках,
В плече застряли 'завтра' - в мыщелках.
И каждый день в течение зимы
Я падал вновь в объятья этой тьмы.
И вдруг - прошло. Я выполз, наконец.
Окреп. И плавать стал. Но, как юнец,
Что утоляет девки страсть тайком
Своим невинным жалким языком, -
Я был смущен, испорчен. И хотя
Наш доктор Колт нам объявил шутя,
Что бес болезни насмерть им убит -
Дрожь не остыла и остался стыд.
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
Была в безумной юности моей
Пора, когда подозревать людей
Я стал, что о загробной жизни им
Знакомо все. Неведеньем томим
Лишь я один, - но люди, книги их
Секретов мне не выдадут своих.
Был день - я усомнился даже в том,
Здоров ли мир? Как можно жить скотом,
Не знающим: что - смерть, заря, судьба? -
Ждет за чертой могильного столба!
И наконец, была та ночь без сна,
Когда о жуткой бездне я сполна
Решил узнать, добравшись до глубин,
И мне сегодня шестьдесят один,
И сойка вишни с веточек клюет.
И длят стрекозы звучный свой полет.
Вот ножнички. Они похожи на
Звезды и солнца синтез. У окна
Стригу я ногти, видя хорошо,
С чем схожи пальцы на руке. Большой -
Наш пекарь; указательный - аскет
Старовер Блю, астроном, наш сосед;
Худышка средний - пастор приходской;
А безымянный - вдовушка, с тоской
К которой нежно прилепился пух
Мизинца.
Так стою, мечтая вслух, -
Куски того стригу, кривясь со зла,
Что 'эпидермой' тетя Мод звала.
Мод Шейд уж было восемьдесят, - вдруг
Ее постиг безмолвия недуг,
И щеки эти гордые свели
Паралича удары. Мы свезли
Ее в Пандейл, в лечебницу. Она
Сидела там на солнце у окна,
Следя, как мухи ползают с манжет
На кисти рук. Уже терялся след
Ее рассудка. Но она пока
Пыталась говорить - и с языка
Бессвязный падал звук, другой - и вот
Из них рождалось слово: жалкий плод
Мольбы в глазах сквозь горькую тоску -
Помочь в боренье с монстрами в мозгу.
Что в тленье тихом верой греет нас
На воскресенье? Некий год? Иль час?
Кто счет ведет, в пути расставив вех?
Кого спасут - счастливцев или всех?
Вот - силлогизм: 'Да, все умрут; но я -
Отнюдь не все; и смерть - не для меня'.
Пространство - рой пчелиный. Время - песнь,
Жужжанье роя. Этот улей есть
Моя тюрьма. Но если б, не родясь,
Мы знали все про каждый икс, про грязь, -
То чем бы стала жизнь с тех самых пор?
Безумный, и тупой, и жалкий вздор!
Тогда к чему циничный смех? К чему
Хулить прозренья? Ведомо кому,
Что ждет нас? Серафимы? Звуки лир?
Рахат-лукум? Или - беседы пир
С Сократом1, с Прустом2 в зелени аллей
Иль средь фламандских, с причудью, полей?
Но неправдоподобны ль эти сны,
Безумны ли они? Скорей - скучны;
Фантазии с полетом - не у дел:
Фамильный призрак - крайний их предел.
Как жалок труд - Судьбы всеобщей слог
Перелагать на чей-то говорок!
Божественную краткость строгих строф
Менять на мутный бред бессонных слов!
'Жизнь - это бред, что пишется во мгле'
(Без автора).
День смерти Мод. В смоле -
Труп муравья. А рядом - стрекоза:
Алмазный ларчик на сосне; глаза
Лягушечьи.
Ошибся Лафонтен:
Певунья - жизнь; жевавший жвачку - тлен!
И - je saisire au vol les mademoiselles3 -
Тот англичанин в Ницце (но ужель
Лингвист сей впрямь девиц, а не стрекоз -
Les demoiselles - ловил там? Вот - вопрос).
Вот так - мечтай. И ноготь свой стриги.
Как хорошо: внизу - твои шаги!
Твой, Сибил, шарм я в памяти хранил
Все школьные года, но полюбил
Тебя, лишь перейдя в последний класс.
Стоял апрель. Привел учитель нас
В Нью-Уайский парк. Устроен был пикник.
Весь в радужной пыли, ревел как бык
Туманный романтичный водопад, -
А я смотрел, откинувшись назад,
И видел: вот - плечо твое, спина;
Вот - голова, к плечу наклонена;
Прижата к дерну влажному рука,
Мизинец бьет по камушку слегка.
И вдруг ты обернулась: 'Чаю, Джон?'
(Я помню: отдавал металлом он).
Все тот же профиль у тебя. Все тот -
Кусаемый зубами ровный рот.
И тень ресниц прекрасных, и пушок
Вдоль линии щеки, и темный шелк
От темени струящихся волос,
И остроты персидской тонкий нос -
Все сохранила ты. И нам в ночи
Тот водопад пока еще звучит.
Моя Ванесса смуглая! У ног
Дай лягу, приласкаю. На песок
Алополосой бабочкой слети -
Прекрасным Адмиралом. И прости
За то, как я в ту ночь, паяц и псих,
На Лайлак-лейн рыдал у плеч твоих.
Мы сорок лет женаты - и для нас
Часы четыре сотни тысяч раз
Вестминстерский 'дин-дон' пробили свой,
Хрипя у нас с утра над головой, -
А сколько вешать нам еще, как встарь,
На двери кухни новый календарь?
Люблю тебя, когда в саду, шепча,
Ты ловишь что-то взглядом: 'Стрекача
Задал малышка бедный от меня!'.
Люблю тебя, когда на склоне дня
Зовешь взглянуть на реактивный след,
Окрашенный закатом в алый цвет.
Люблю тебя, когда ты запоешь,
Пакуя чемодан к пути. Но все ж
Всего сильней люблю лицо твое,
Когда, кивком встречая тень ее, -
Игрушку или найденное вдруг
Письмо не выпускаешь ты из рук.
Она могла стать мной, тобой. Отец
Природой избран был как образец:
Залог несчастий. Мы сперва спроста
Шутя встречали все: 'Она толста?
Все девочки - толстушки'; 'Джим Мак-Вей
(Наш окулист) косые глазки ей
Излечит вмиг'. И, позже, отводя
Глаза, про переходный возраст я
Все что-то говорил, а ты - что впрок
Пойдет ей верховой езды урок
И теннисом заняться бы могла:
'Пусть будет некрасива, но - мила'.
Не то. Не то. Награды за успех
В истории и во французском всех
Смешили? Да. И грубыми всегда
Все игры для пугливой были? Да.
Но вот - был школьный праздник. Эльфов, фей
Играли в пантомиме все, а ей
Играть пришлось по воле чьей-то злой
Мамашу Время - и она метлой,
Ведром помойным потешала зал -
И как дурак в уборной я рыдал.
Растаяла зима. И в лес весной
Явилась Тутворт Уайт. И летний зной
Умчался прочь. И осени дымок.
Но лебеденок гадкий стать не смог
Лесною уткой. Вновь - твои слова:
'Она из детства вырвалась едва.
Насиловать природу? - ты шутник!
Она невинна? - много милых книг
Написано девицами, заметь.
Отсутствие приятелей - не смерть.
Свиданья - не причина всех причин'.
Но старый Пан все пел с холмов в ночи
И дьявол все влезал в наш горький спор:
Ведь вкус ее помады до сих пор
Был никому не ведом; и на бал
В холл Сороса никто ее не звал;
И франты в белых шарфиках не к ней
Шли в блещущей ночи на свет в окне;
И только лишь в мечтах - жасмин и газ! -
На праздниках была она не раз.
Но мы ее отправили зато
В какое-то французское шато.
Вернулась - слезы, страхи. Все не в прок!
Весельем жил учебный городок,
Но с книгой или спицами она
Сидела дома; с ней была одна
Та девочка, ушедшая сейчас
В монашенки, да пару, может, раз -
Кореец, мой студент. Полна была
Она фантазий странных: провела
Три ночи за подсчетами огней
И смутных звуков, что открылись ей
В амбаре старом; и наоборот
Слова писала: 'док' писался 'код',
А 'краб' писался 'барк', а 'туф' был 'фут'.
И не смеялась - кроме тех минут,
Когда ей было больно; и на нас -
За наши планы бешено сердясь,
Расчесывая яростно лицо,
Сминая гневно простыни в кольцо,
Колена разводя распухших ног, -
Обрушивала диких слов поток.
Мой мрачный, злой, но милый мой зверек!
А сколько вспомнить я и мирных смог -
С игрой в маджонг, с вязаньем - вечеров:
Ее милее делал каждый шов,
Ей кротко улыбались зеркала,
И тени мягко крались из угла.
Порой я помогал в латыни ей.
Порой, в берлоге запершись своей,
Ее (из спальни) и, слабее, твой
(Из комнаты рабочей угловой)
Ловил я голоса и разговор:
'Кто это - островзорый?' -
'Острый Взор?'
Ты объясняла. Пауза. И - вслед:
'Ма, что это - хтонический?' Ответ -
И: 'Хочешь мандарин?' - 'Нет, съешь сама.
А что это - семпитернальный, ма?'
Ты медлила - и как веселый зверь
Я с хохотом ответ рычал сквозь дверь.
Неважно, что она читала (мог
То быть модерный опус, что листок
Назвать литературный счел за честь
'Душистым сеном пахнущим' - бог весть,
Что это значит!). Но куда важней -
Три комнаты, и в них - мы трое, с ней;
И ныне все, что делалось тогда,
Как в триптихе, застыло навсегда.
Но огонек надежды в ней не гас.
Джейн Дин (она печатала как раз
Мой труд о жизни Попа4) провести
Ей предложила вечер, по пути
Кузена Пита встретив (он - один,
Джейн - с женихом). Поехали. Пит Дин
В Нью-Уай явился в восемь тридцать. Час
Гавайский бар искали, тупо грязь
Колесами давя. Нашли. И вдруг
Пит вспомнил, что ему сегодня друг
Назначил встречу важную: должна
Судьба его решиться. И она
Сказала: 'Понимаю'. В баре он
Ушел с каким-то пареньком. Неон
Сверкал в грязи. Она сказала: 'Я
Устала и хочу домой'. Друзья
Свели ее к автобусу - и здесь
Оставили. Ей надо было сесть
На тот, что шел к Нью-Уайю, но она
На Лоченхид отправилась - одна.
Твой голос: 'Восемь тридцать. Что ж, пора', -
Зажглась экрана темная нора
(И время вдруг раздвоилось).
Лишь раз
Он на нее взглянул, а после глаз
Не отводил от все понявшей Джейн.
Войска Эола диктор к штату Мэйн
Направил в бой. Летучий карнавал
Модисток-нимф весенний ритуал,
Вертясь, исполнил, будто говоря:
Пора склониться всем у алтаря
Предметов туалета. Через час
Нас ожидал изысканный рассказ:
Открыть, чем жив сегодняшний поэт,
Нам обещал критический квартет.
Я вышел. Сел за книгу. Ветер скреб
По крыше чем-то. Александр Поп:
'Вот пляшет нищий, вот слепец поет' -
Типичнейший бродяжий хоровод
Тех лет жестоких. Время шло. Твой зов,
Мой пересмешник нежный! Был готов
Я слушать, телекритиком хвалим,
И чай вкушать (с тобой) и славу (с ним):
Меня он, как всегда, поставил вслед -
Осклизлая ступень! - за Фростом5.
':Нет!
Пойми: я даже сел на самолет.
Чтоб быть здесь до полуночи: он ждет!..'
Клуб путешествий полонил экран -
Нас сквозь вечерний мартовский туман
Огней сигнальных россыпь, что росла,
Как взрыв сверхновой, - к морю привела:
Мы в тридцать третьем были здесь; тогда
Зелено-голубой была вода;
А через девять месяцев у нас
Родилась дочь. Как сравнивать сейчас
Два моря (то и это) меж собой,
Те паруса (два красных, голубой
И белые) - с огнями этих мачт?
По набережной чайки мчались вскачь
И голубь в их толпе ходил бочком
За старым англичанином с сачком,
Крошившим хлеб. 'Звонили?' Нет, обман.
Ты подняла программку.
Сквозь туман
Блестели фары в радужном огне.
Уныло ерзал дворник - и в окне
То белый столб, то изгородь неслись.
'Гуляки нет', - сказала ты. 'Не злись:
Свиданье с принцем - что плохого в нем?
Какой там фильм? 'Раскаянье'? Рискнем?'
И мы спокойно начали смотреть,
Как старый фильм чарующую сеть
Раскинул, демонстрируя парад
Всей галльской эксцентричности: и взгляд
Блуждающий, и тени возле глаз,
И мягких губ дрожанье, и экстаз
Сплетенных в страсти тел.
'Я выйду здесь', -
Она стояла, всматриваясь в лес.
'Здесь, в Лоченхиде?' - 'Да'. - 'Сейчас?' -
'Сейчас'.
Шофер притормозил. Шофер дал газ.
Взрыв потрясает джунгли. 'Это - нет!'
(Недавних пацифистских споров след).
Одиннадцать пробило. 'Что же нас
Ждет дальше интересного?' И - раз! -
Летит с экрана чья-то голова
(Рулеткой рукоять трещит). И - два! -
Кретин длинноволосый - посмотри -
Винтовку вскинул, но быстрее - три! -
Была с кольцом рубиновым рука,
Сражавшаяся с ним наверняка:
Четыре! - негр, подъемлющий трубу:
Но для чего испытывать судьбу?
Щелчок! - и свет булавочной звездой
В небытие умчался.
Весь седой
Папаша Время - сторож - в поводке
Собаку вел в прибрежном тростнике
Над озером. Но поздно вышел он.
Зевнув, ты вышла в кухню: 'Телефон?' -
'Да нет'. Я со стола убрал. И мы
Удары ветра слушали из тьмы
Под бой часов, стиравших в порошок
И скал гранит, и слабый стебелек.
'Двенадцать'. - 'Полночь - их любимый час'.
И вдруг, как хлопья снежные, на нас
Сквозь кедры пламя брызнуло - и вмиг
Патрульный джип стремительно возник,
Затормозив на вираже крутом.
Она пыталась - думали потом -
Вдоль Лоченской косы пройти домой,
Где конькобежцы бегали зимой;
Другие - сбилась, думали, с пути;
А третьи - что решила счет свести
С несчастьями. Я знал. И знала ты.
Та ночь была - ночь ветра маяты,
Ночь оттепели. Черная весна
Дрожа стояла у порога на
Сырой земле во влажном блеске звезд.
Туман лежал над озером - и плес
Еще покрыт был жидкой грязью, но
Она сползала медленно на дно.
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
Стикс, грань потерь, за коей негде плыть!
Твое, Рабле, 'большое Может Быть':
Гранат потертый!
'ИКС', как все зовут,
И впрямь громадный икс
(И - Институт,
К - Казусов, С - Смерти)! - пригласил
Меня, как ректор Мак-Абер шутил,
'Курс о червях' прочесть: то бишь о том,
Что значит смерть.
Мы сняли ветхий дом
В Стиксшейде - и втроем (ты, я, она -
Еще дитя) уехали. Страна
Высоких гор прекрасна. Из ворот
Ты видишь блеск вершин их - и вот-вот
Сравнение придет, но - вздох, другой -
И немота.
Микстурой дорогой
Был ИКС: икра, познавшая гнильцу;
Маразм забвенья, ведомый юнцу.
Изъяв из вещи суть, он все убил,
Чем мир прошлокопателю так мил.
Мы умираем каждый день, но в нем
Не смерть, а жизнь забвенью предаем,
В смех превращая лучшие 'вчера';
Каких-то телефонов номера,
Забытый стыд, чужие имена:
Я стать готов цветком и мухой на
Комке гнилья, - но помнить все вокруг!
И я отвергну вечность, если вдруг
Исчезнут в ней привычные давно
И боль, и страсть, и красное вино
Вечерних звезд, от нас бегущих; след
Улитки на камнях; твой страх, что нет
Ни сигаретки; смех при виде пса;
И пурпурная эта полоса;
Перо, стихи - все то, что вместе, врозь,
В небесный бастион явившись, гость,
Не ждавший обнаружить ничего,
Находит здесь.
Но ИКС взамен всего
Взять в слуги рассудительность свою
Советовал; а ну, как вас в раю
Никто не заприходует, никто
Не просветит, 'алло' не скажет? Что,
Когда мы в бездну брошены без дна?
Ваш пеленг нем. Душа совсем одна.
Потеряна задачи вашей нить.
Тревог источник смутен. Тело гнить
Уж начинает, саваном едва
Прикрытое. И скорбная вдова
В сознанье вашем в образе пятна
Близ вашего одра отражена.
Но все отвергнув - и Большого 'Б', -
Хлам мистики оставил ИКС себе,
Чтоб знали (о, янтарные очки
Для жизненных затмений!) новички,
Как не пугаться превращенья в тень,
Как трассу выбрать тихую и сень;
И сквозь большие тени верный путь,
И сквозь себя дать малым проскользнуть;
Как уловить во тьме, едва дыша,
Тебя, о Терра-Прелесть, яшмы шар:
Как вплыть умно в туманности спираль;
Как избежать (пусть полностью едва ль)
Капризов перевоплощенья: как
Вести себя, узнав, что ты - червяк,
Запуганный и беззащитный, средь
Запруженной дороги; иль - медведь,
Визжащий меж пылающих стволов;
Иль - книжный червь времен святых костров?
Что Время есть? Преемственность. Она ж -
Замена. Значит, Время есть вираж
В распад режима чувства. Образец
Задачек ИКСа. Умерший вдовец
Встречает жен: их две, его жены -
Любимы обе, ревности полны.
Одна, льняноволосая, грустя
Глядит на пруд, баюкая дитя -
Теперь навек ребенка. Вновь - вопрос:
Что Время? - рост? Но что для рая - рост?
Другая, рыжеватая чуть-чуть,
Сидит в трико балетном, глядя в муть
Тумана, сжав колени - и печать
На губы наложив. И как начать?
Поцеловать которую сперва?
Какую погремушку иль слова
Для малыша найти? Что знает он
Про мартовскую ночь, где погребен
Он с мамой был обвалом? А с другой
Что делать - молодой, полунагой?
Спросить, чьи это серьги и кольцо?
И прячет для чего она лицо?
Как труден (это снилось нам не раз)
С умершими контакт: им не до нас,
Погрязших в подозреньях, в тошноте,
В поту при мысли, что они - не те.
А старый друг, убитый далеко,
На той войне, встречает нас легко
И вводит в дом, и, хмурясь лишь слегка,
Нам говорит, что каплет с потолка.
Но скажет кто: что думать - вам и мне, -
Когда однажды утром нас к стене
Вандалам от политики на суд
Гориллы в униформе поведут?
Мы будем думать про свои дела
(Лицом к стене, что мохом поросла) -
Про царство рифм, империю стихов
(Под дружный крик далеких петухов).
Нам царственных не высвободить рук -
И оттого бесить мы станем слуг,
Сегодня нагло прущих на рожон,
Хотя бы тем, что этот фарс - смешон.
И как суметь изгнаннику помочь,
В мотеле умирающему? Ночь
Душна - и вентилятор бьет, как град,
И на полу огни реклам горят,
Как светлый жемчуг некогда в руке
У ювелира; смерть - невдалеке.
И взрыв созвездий в легких старика
Не сдержишь двуязычьем языка.
Тоску, распад - провидеть всем дано.
Одни Le grand neant6 здесь видят, - но
Другие - завязь, спеющий гранат.
Как точно ты сказала, бросив взгляд
На Институт: 'Сравненья не найду,
Где лучше - в этом месте иль в аду'.
Как щерились могильщики, когда
Клял Граберман день Страшного Суда:
'Вредящий духу!'. Не был дан талант
Нам критики религий. Наш гигант -
Старовер Блю - читал про роль планет
В распаде душ. Про чайный этикет
Японец дискантировал. Зверья
Была судьба обсуждена. А я
То был душою средь фантазий По,
То памятью блуждал по детству: по
Тем дням, чей перламутров свет и чист.
Нас слушали - и старый коммунист,
И юный поп, усердный сын Христа.
Его ль устав иль партии устав -
ИКС почитал себя всего сильней.
Потом пришла пора и худших дней.
Взял верх буддизм - коктейль из двух чудес:
Желе с бренчаньем мандолины.
Влез
Фра Карамазов7 с глупой жвачкой фраз
О том, что все дозволено для нас.
И рыбью матки страсть умерить, чтоб -
Ученье Фрейда8 увенчало гроб.
Но мне помог безвкусицы поток.
Я многое в хаосе смерти смог
Отбросить. Я наверно знал, когда
Мы потеряли дочь, что к нам беда
Ни лживым духом не придет, во мгле
Ее стучащим имя на столе,
Ни призраком, манящим на ходу
Нас к юному орешнику в саду.
- Что там за странный стук? Ты слышишь - вот.
- Наверно, ветер ставнем в окна бьет.
- Ах, этот ветер! Ты не спишь? Вставай.
Давай сыграем в шахматы. - Давай.
- Да разве ветер? Нет, наверняка!
- Стучит рассада в окна парника.
- А кто по крыше ходит и скользит?
- Зима-старуха ползает в грязи.
- Ах, что же делать? Конь - в ловушке, да?
Кто мчит, кто скачет в эту ночь? Беда.
Тоска поэта. Ветер марта. Страх.
Ездок с ребенком маленьким в руках.
Но срок пришел минут, часов и дней,
Когда мы стали забывать о ней.
Жизнь - шелкопряд мохнатый - нас гнала.
Мы съездили в Италию: тела
Коричневые, розовые в ряд
В песке лежали. Прибыли назад,
Где 'Дикого моржа' (мои эссе:
Продали триста штук) 'читали все'.
Потом с холмов широкий ряд огней
Автомобильных в спячку школьных дней
Полился вниз: пришел учебный год.
Ты делала французский перевод
Из Марвелла9 и Донна10. Наступал
Период бурь: кроваво Марс пылал;
На Мэйн неслась Лолита (ураган);
Шпионил сонм угрюмых россиян;
Женился шах, любовию горя;
Лэнг сделал твой портрет; и умер я.
В тот день клуб Крэшоу оказал мне честь,
Призвав публично проповедь прочесть
'Что ценим мы в поэзии?'. Доклад
Был сух, но краток. Я уже был рад
Тому, что 'реплик' избежал, - но тут
Вдруг поднялся один из тех зануд,
Чей 'личный взгляд' - превыше всяких проб,
И трубку мне нацелил прямо в лоб,
Тут это и случилось: травма; транс
Или припадок прежний мой. Как раз
У сцены доктор был - и как мешок
К нему я рухнул. Сердце стало. Шок
Продлился миг, другой. Удар - и вот
Оно опять куда-то там ползет.
Теперь - вниманье!
Я не знаю, как
Я знал, но знаю: я ступил за знак
Границ - и был лишен всего, о чем
Аорта не могла страдать. Мячом
Раздулось сердце. Село. И клубок
Систем системы схемы схем виток
Системы схемы схем виток систем
В один клубок, переплетенный с тем,
Стал прясть в кроваво-черной пустоте.
И, страшно различимый в темноте,
Ключом забил белеющий родник.
Я представлял, конечно, что возник
Он не из наших атомов; что смысл
За сценой был не нашим. В жизни мысль
Природный камуфляж распознает -
И вот камыш стал птицею, и вот
Он стал червем дюймовым, головой
Пятнистой кобры злобною. Но мой
Родник являл иное нечто: он
Таил в себе такое, убежден,
Что уловить немыслимо извне,
Но лишь - живя в таинственной стране,
Где я блуждал в потемках кое-как.
Затем увидел я, как он иссяк.
В беспамятстве, но я вернулся вспять.
Рассказ мой рассмешил врача.
'Лежать
Без чувств - и в то же время быть в плену
Галлюцинаций? Сомневаюсь. Ну,
Быть может, позже. Но не в силах вы
Быть в коллапсе - и чувствовать, увы'.
- 'Но, доктор, я же мертвым был тогда!'
- 'Полуушедшим, мистер Шейд, туда'.
Однако я отсрочил приговор,
Я сызнова все проиграл - с тех пор,
Как я ступил с эстрады. Было так:
Сначала - странный жар; потом - чудак,
Встающий с места; и - паденье: не
Из-за его же трубки! Просто мне
Настало время - и задать урок
Израненному сердцу вызрел срок.
Мое виденье пахло правдой. Суть,
Тон, странности его - перешагнуть
Реальность не могли уже. Оно
Имело место. Дни летели, но
Оно жило, стремясь в сиянье ввысь.
И пусть блистаньем улиц, споров жизнь
Влекла - я знал: в душе, на глубине,
Как верный страж, стоит оно на дне.
И я был рад. И мне был дан потом
Вторичной демонстрации фантом.
То был рассказ о миссис Z - причем,
Как я, спасенной опытным врачом
(Прямой массаж). В журнальном интервью
Она давала версию свою
'Страны под флером'. Список всех чудес
Включал и голос матери, и блеск
Стекла, и серафимов, и концерт
Хоров из книги гимнов, - но в конце
(Цитирую): ':Я различила скал
Нагроможденье; их пересекал,
Белея сквозь туман, большой родник -
И я очнулась в тот же самый миг'.
Когда в стране безвестной штурман Шмидт
Описывает зверя новый вид,
А штурман Смит, оттуда же прибыв,
Привозит шкуру, - та страна не миф.
Родник наш был застолблен и учтен.
Он объективно был реален. Он
Как зуб и кость был прочен и здоров,
Почти вульгарный в крепости основ.
Рассказ был Джима Котса. В пару дней
Я адрес получил. Приехал к ней,
Три сотни миль на запад одолев.
Был встречен нежным 'мяу'. И, узрев
Седые букли, приторный запал
Восторженности, - понял, что пропал.
'Как упустить возможность повидать
Поэта столь известного!' Задать
Вопрос я попытался - он повис:
'Быть может, позже: Этот журналист -
Он все запомнил'. Я умолк. На стол
Был водружен фруктовый торт. Пошел
Тупой дурацкий светский разговор:
'Поверьте, я не верю до сих пор,
Что это - вы! Я помню стих ваш: он
Был в 'Блю ревю' - про этот: про Мон Блон:
Да! - тут племянник мой взошел на пик:
На Маттерхорн: Других стихов язык
Я не пойму. На звуки я - слепа,
Вот - чувства!.. Ах, простите, я глупа!'
Все было так. Я мог продлить допрос,
Чтоб получить ответ на свой вопрос
О наших с нею белых родниках, -
Но вмиг в ее веснушчатых руках
Все 'наше' обернулось бы уздой
Мистической, сакраментальной - той,
Что души уподобило б (мою
С ее) - сестре и брату на краю
Сладчайшего инцеста: там, где дрожь
Обоих бьет. 'Так, - молвил я, - ну, что ж,
Пора:'
И позже Котсу дал звонок,
Ее записок он найти не смог.
'Но вот передо мной - моя статья,
Стиль этой дамы сохранен, Хотя
Есть опечатка - сбит слегка масштаб:
'Ледник', а не 'родник'. Могучий ляп!'
Штамп жизни: опечатку - в пьедестал!
'Что ж, взять намек, - в пути я рассуждал, -
А в бездну неизвестности не лезть?'
Но тут же понял: это вот и есть
Отсчета пункт, сквозной мотив. Лишь - так:
Структура, а не текст; не сон, но знак
Обратных совпадений; и не чушь,
Но - паутина чувств. И я хочу
Еще чего-то? Да ведь я открыл
Связь-коновязь и правила игры,
Сплетенной артистично, а затем
Постиг в ней прелесть, смысл - подобно тем,
Кто вел ее сокрыто каждый миг.
Неважно было, кто они. Ни крик,
Ни беглый свет не выдал их нору.
Но были там они, ведя игру
Миров, чтоб пешку вмиг произвести
В единорога, в фавна из кости, -
И здесь погасла жизнь, а там - горит;
И на Балканах царь убит; и мчит
Вниз с крыльев самолета льда кусок -
И ударяет фермера в висок;
И я теряю ключ, стакан, кисет;
И этот факт, и этот вот предмет
Сопряжены с ушедшими давно.
Случайное в орнамент сплетено
С возможностью несбывшейся былья.
Как шторм, я в дом ворвался: 'Сибил, я
Уверен твердо:' - 'Но закрой же дверь.
Как съездил, милый?' - 'Славно: Но теперь
Я знаю, убежден, что смог: Что смог
Найти:' - 'Да, да?' - 'Надежды огонек'.
ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Сейчас я в прелесть вникну, как никто
Из нас не вник. Сейчас проникну в то,
Во что никто не проникал. Сейчас
Я крикну, как никто еще из нас.
И расскажу про чудный аппарат:
Два метода письма есть, и на взгляд
Они весьма различны. Метод А
Есть поиск слов, рождаемых, когда
Поэт, мечтая, третий раз себе
Намыливает ногу; метод Б -
Пристойней: это если он пером
Записывает мысли за столом.
Их здесь рука усилила собой -
Парад конкретен, хоть абстрактен бой;
Перо повисло, вдруг - бросок, и вот
Закат воссоздан - вычеркнут восход,
И, сквозь чернильный лабиринт маня,
Все это тянет фразу к свету дня.
А метод А - мучителен! В стальной
Коробке мозг скрывается больной,
И муза в униформе шлет его
На плац - и силе воли ничего
Не сделать тут, и некий автомат
Сгребает все, что сгружено, назад
Иль за угол бежит купить газет -
Давно прочтенных, где новинок нет.
В чем тут загадка? В том ли, что таков
Труд без пера, что пауз и бросков
В нем нет? Иль в том, что некий есть талант
Прекрасно помнить каждый вариант,
Тасуя их тремя руками враз, -
И выбрать строчку, нужную сейчас?
Иль вне стола - сильней и фальши блеск,
И поэтизмов вдохновенных треск?
Но вот, устав искать, перо кладу
И мига самоисцеленья жду -
И по немому зову в тишине
Слетает слово на руку ко мне.
Начало дня, средина лета мне
Всего милей. Я как-то в полусне
Подслушал, как восстала ото сна
Другая часть меня, - и, дух сполна
Освободив, на луг себя увлек,
Где пил зари топазы клеверок
И Шейд стоял - в пижаме и в одном
Ботинке - тоже полный полусном.
И так себя, смеясь, соединя,
Проснулся я, разбив скорлупку дня:
Малиновки скакали предо мной
И на траве лежал ботинок мой -
Мой тайный штамп, мой оттиск, мой секрет,
Мираж, миракль, срединнолетний бред!
Раз мой биограф будет слеп иль строг,
Чтоб посвятить тому хоть пару строк,
Что в ванне брился Шейд, - напишем:
'Он
Поправил крюк, на коем закреплен
Удобства ради был стальной экран
Для зеркала, и, пнув ногою кран,
Сидит, как принц, приемлющий парад,
И истекает кровью, как Марат11'.
Чем я усердней - тем верней рука
Взрезает кожу; как она тонка:
Вот здесь, у рта, пространство это меж
Губой и ватой - так и дразнит: режь!
А тут висит сережкой индюка
Жабо; и бритвой здесь, у кадыка,
Как по колючей груше я вожу.
Сейчас я об отчаянье скажу
И злобе, как никто еще: Пять, шесть,
Десяток взмахов. Что же? Так и есть!
Клубнику в сливках, алый винегрет
Я щупаю - и нет, не выбрил, нет!
Я не из тех, кто, лезвие держа
В одной руке, одним броском ножа
От уха вниз умеет путь пробить -
И гладь щеки ладонью ощутить.
Я - биманист усердный. Как легко
Партнер подъемлет барышню в трико
В искусном танце, - левая рука
Приготавляет место для станка.
Сейчас скажу: Почище всяких мыл
Поэту нужен долгожданный пыл
И вдохновенья ледяной экстаз,
Внезапный образ, устремленность фраз,
Что покрывает кожу рябью и
Вздымает дыбом волосы твои,
Одушевляя круг рекламных схем,
Для бреющихся названных 'Ваш Крем'.
Сейчас о зле я, как никто из нас,
Скажу. Мне ненавистны, скажем, джаз,
Старинные безделицы, бейсбол,
Народность масок, прогрессивность школ,
Дебил в чулках, терзающий быка,
Сознательности классовой тоска,
Филистерство, Фрейд, Маркс12, поэтов спесь,
Афер, жулья и типов хватких смесь.
А бритва по стране моей щеки
Бредет, скрипя, все дальше: высоки
Утесы челюстей, но к ним ползут
По серпантинам тягачи; а тут -
Бейрута блеск; тут - док без корабля;
И старой Земблы я пашу поля -
Мои рабы идут косить гурьбой
Седой ковыль меж носом и губой.
'Жизнь - комментарий непонятных строк
Неконченной поэмы'. Это - впрок.
Ища одежду, рифму - налегке
Скитаюсь в доме, сжавши в кулаке
Часы, рожок (потом в столовый нож
Он превращен). К полудню ты везешь
Меня в библиотеку. В шесть - обед.
И каждый миг туманной музы след -
Моей стихосложительницы - близ
(Где ни ходи и где ты ни садись).
И каждый миг ты рядом, каждый час -
В строке, под слогом, - жизни ритм стремясь
Усилить. И пускай иной поэт
Чтит шелест платья милой дамы, - нет,
Я только тень и звук ловлю всегда
Твоих желаний. Как ты молода,
Как обновить умеешь старый стих,
Цитируя строку из книг моих!
Вот - первая: 'Мрак бездны'. Вот - 'Ночной
Прибой' и 'Кубок Гебы'. Остальной
Свод опусов пускай теперь зовут
Без долгих корч - 'Стихи'. Но этот труд
Сквозной: Ему (Уилл, осени меня!)
Дам лунный титул 'Бледного огня'.
С глубоким гулом гармоничным в ночь
Уходит день. И думать мне невмочь.
И слово, что в строку хотело стать,
В цементе стынет кирпичом. Как знать -
Не есть ли страсть моя к consonne d'appui13
К дитяте феи Эхо - лишь мои
Прозренья жизни, сложенной, как стих,
Срифмованной богато?
Я постиг
Суть бытия (иль миг его во мне)
В моем стихе, восторгами вполне
Исполненном. И если только смог
Я уловить своей Вселенной слог,
То, значит, тот же ямб, наверняка -
Галактики божественной строка.
Не без причины верю я в слова:
'Мы выживем', 'Она - не здесь! - жива',
Как верю, что, проснувшись на заре -
Наутро, в шесть, - найду в календаре:
'Июль. Двадцать второе. Пятьдесят
Девятый год'; - и выйду в тихий сад.
И звон часов велит зевнуть, привстав,
И шейдовы 'Стихи' засунуть в шкаф.
Но рано спать. Сквозь окна видит свет
Заката доктор Саттон, наш сосед.
Каких он лет, коль скоро был как раз
В год нашей свадьбы вдвое старше нас?
Где ты? В саду - орешник. Ты к нему,
Как пьяница к столбу, прильнула. В тьму
Откуда-то - раскат подков: цок-цок.
И смуглая Ванесса на песок
Снижается. Еще видны во мгле
И пурпура полоски на крыле
И крапинки: как небо и как снег.
И сквозь плывущий сумрак человек -
Садовник чей-то - медленно идет,
Не замечая бабочки, вперед
Толкая тачку, гулкую как медь:
1972, 1991, 2001, Ленинград, Бердянск, С.-Петербург;
опубликовано в журнале 'Аврора' ? 1-1991
Примечания
1 Сократ (ок. 470-339 до РХ) - древнегреческий философ.
2 Марсель Пруст (1871-1922) - французский писатель.
3 'Я ловить на лету девушек' (искаж. франц.).
4 Александр Поп (1688-1744) - английский поэт.
5 Роберт Фрост (1874/75-1966) - американский поэт.
6 Великое ничто (франц.).
7 'Фра Карамазов' - Иван Карамазов, герой романа Достоевского 'Братья Карамазовы'.
8 Зигмунд Фрейд (1856-1939) - австрийский психоаналитик.
9 Эндрю Марвелл (1621-78) - английский поэт.
10 Джон Донн (1577-1631) - английский поэт.
11 Жан Поль Марат (1743-93) - глава французских якобинцев, заколотый в ванне жирондисткой Шарлоттой Корде д'Арман (1768-93).
12 Карл Маркс (1818-83) - экономист, основатель коммунизма.
13 Опорная согласная (франц.).