В Городе Новых Лун
***
Хорошо б напиться пива
и скакать по косогорам,
пред вакханками младыми
гениталием тряся.
Или, скажем, в женской бане,
притворившись кочегаром,
дёргать голых баб за титьки,
разводным грозя ключом.
А потом, пятнадцать суток
отсидев за хулиганство,
выйти утром на свободу
и заплакать как дитя.
Потому что солнце светит,
потому что снег растаял,
потому что в синем небе
проплывают облака.
***
В моем перекошенном мире
живут одинокие звери.
У них печальные лица
и глаза нелюбимых детей.
Они сидят неподвижно.
Они глядят виновато.
Не зная, кто их придумал,
и кому они здесь нужны.
В моем затоптанном небе
живут косокрылые птицы.
У них немытые шеи
и пленки на желтых глазах.
Они в облаках из пакли
копают вонючие норы
и в них еженощно рожают
гадких внебрачных утят.
В моем заплеванном море
живут белоглазые рыбы.
Они на фонарь под носом
ловят дрожащих медуз.
Но в час ночного отлива
у рыб вырастают ноги,
они влезают на пальму
и воют от рыбьей тоски.
Но знаете, в сумрачной чаще
бродят прекрасные девы.
И где-то за грязною тучей
крылатый живет херувим.
А если проснуться ночью,
когда наступает ветер,
то можно, если захочется,
в небе найти звезду.
***
Слава героям, поющим во сне!
Слава поэтам, блюющим навозом!
Слава давящим курей паровозом!
Да будут вовеки блаженны оне!
Позор вам, кормящим собою клопов!
Трижды позор всем разбившимся в банях!
Сгиньте, следа не оставив в преданьях,
вы, ковырятели дамских пупов!
Так будьте прекрасны и будьте добры
люди, столами разбившие морды!
Слава вонючим, сопливым и гордым
вечным метателям кислой икры!
***
Когда приходит осень, все покрывает плесень,
ревет, блуждая в тучах, летучий серафим.
И дряхлые надежды в потрескавшемся гриме
собой торгуют робко у входа в райсобес.
Когда приходит осень, роняет ветер наземь
усталых пешеходов в кургузых пиджачках.
Они лежат недвижно, с торчащими ногами
и, обходя их, дамы брезгливо морщат нос.
Когда приходит осень, текут по стеклам слезы
и мокрая старушка в протухшем шушуне
разбавленною водкой торгут из подмышки,
чтоб рваный рупь целковый набить себе в матрац.
Когда приходит осень, я ухожу из дома,
несу старушке мокрой последний рваный рупь.
С восставшею из гроба трухлявою надеждой
всю ночь, стуча костями, мы пляшем и поем.
***
Старик Фалопьев на нежной флейте
играл по средам в вендиспансере.
Под звуки светлых прелюдий Листа
рыдали бляди о юных грезах.
Сестра Инесса со ржавым шприцем
стоит, разинув вставную челюсть.
Рецидивистка с картонным носом
сидит на утке с мечтой о принце.
Завотделеньем Степан Васильич
полой халата в кровавых пятнах
стирает с носа слезу скупую,
измазав щеку клотримазолом.
Старик Фалопьев уходит сгорбясь,
несет в пакете вчерашний шницель.
В галошах старых бредет устало
к себе на полку в соседнем морге.
***
Корней Иванович Чайковский
порою любит темной ночью
достать со шкапа мандолину
и до утра на ней звенеть.
О том недавно нам поведал
в своем романе 'Понедельник'
его вчерашний собутыльник
Лев Никанорович Босой.
Порой, когда глухие тени
сгустятся в древней коммуналке,
из стен, изгрызенных жильцами,
ползут усталые клопы.
В кружок рассевшись на подушке,
они сосут худые лапы
и, громко лязгая зубами,
ждут наступления утра.
Но утро часто не приходит.
И лишь заброшенный троллейбус
кричит протяжно и печально
и дверью задней шевелит.
Корней Иванович Чайковский
с зеленым галстухом на шее
сидит один на табурете
и хочет жить две тыщи лет.
***
Тридцать первого числа,
предвещая мор и глад,
все порхали-хлопотали
в синем небе два крыла.
А из нашего окна
морда красная видна,
без штанов и без ботинок,
и видать, что голодна.
Выпиваю я стакан,
лезу прятаться в диван,
а оттуда, с громким криком,
выбегает таракан.
На хрена такая жизнь?
Что ни день, то катаклизм -
вылезает из розетки
неизвестный организм.
Бьет мне током между глаз,
разгрызает унитаз
и, надев мои галоши,
удирает, пидорас.
Вот так живу который год.
Засорился пищевод,
прохудилась диафрагма
и из крантика течет.
В общем, как ни поверни -
лесу нет, остались пни.
Так сказал один покойник.
Мне чужого - ни-ни-ни.
***
Четвертого мая из дома напротив
раздались хрипенье и жуткие стоны --
там синий мужчина в рубашке зеленой
блевал из окошка, лицо скосоротив.
Эй, синий мужчина, ты шел бы в семью бы,
не ел бы пельменей по грязным столовым,
детей колотил бы, сам был бы здоровым,
чем выть тут как иерихонские трубы.
Ах, синий мужчина в рубашке зеленой,
прекрасная ночь опустилась над миром.
А ты, перепутав окошко с сортиром,
мешаешь мне всласть подудеть на тромбоне.
***
А восьмого числа в темном небе явилось знаменье.
Люди шли по домам, притворяясь, что весь этот шум не про них.
Но в тот вечер упала куда-то кривая рождений
и безумный поэт (жаль, не я) сочинил неразборчивый стих.
Но никто не висел в эту ночь на подтяжках в сортире.
И никто в эту ночь не кричал под тоскливой луной.
Все отправились спать, наглотавшись картошек в мундире,
к толстым женам своим повернувшись бездушной спиной.
Лично я в эту ночь в кухне мясо рубил мясорубкой,
затаенно мечтал о с начесом китайском белье.
Мимо брел таракан с помраченным отравой рассудком
и погиб на бескрайнем и липком кухонном столе.
Я ж не стал погибать, а напротив - напившись с варением чаю,
лег в кровать, чрезвычайно довольный своею судьбой.
Третий ангел вздохнул и, пожав виновато плечами,
улетел, громыхая впотьмах золотою трубой.
***
Когда кругом идет война,
я покупаю пару пушек
и сквозь окошко баню рушу,
чтоб свет не застила она.
Во тьме нощной несу снаряд.
Прицел сто пять... и наблюдаю,
как дева с шайкою младая
парит в созвездии Плеяд.
Когда подбитый командир
ко мне влетает через крышу,
то я в упор его не слышу,
но поселяю жить в сортир.
Когда кончается война,
я пушки продаю цыганам,
а командир, стуча наганом,
велит в сортир подать вина.
Так ведь, закончилась война!
Я отпираю дверь сортира
и прогоняю командира -
он жрёт и дрищет до хрена.
***
Скушно. Трамваи ушли на войну.
Дворник Василий строчит мемуары.
Он, безнадежно вонючий и старый,
с похотью часто глядит на луну.
А мы продолжаем висеть на крюках,
вбитых небрежно и ассиметрично.
Друг с другом общаемся кодом двоичным
и пальцы считаем на бледных ногах.
***
Я в магазине видел сновиденья.
Они стояли за вареной колбасою.
Я тоже к ним хотел, но мне сказали тихо,
чтоб я здесь не стоял и шел отсюда.
И ладно. Все равно давно нет денег.
Зато в кармане у меня живет лягушка.
И на лице ее зато зеленом
видны следы борьбы добра и зла.
Я сел в троллейбус. Мы взлетели в небо.
Но пассажиры, сидя друг на друге,
кричали как им нужно на работу,
и мы с троллейбусом, завыв как мессершмитт,
решили совершить последний подвиг
и дотянули до ближайшей водокачки,
но все враги давно лежали в гипсе,
и мы упали в просто белый снег,
который падал медленно и тихо,
и пассажиры, с журавлиным криком,
в авоськах позабыв свинные уши,
печальным клином двинулись на дым.
А я поднял старушкин черный зонтик,
махнул рукой уснувшему шоферу
и, поминутно падая в сугробах,
пошел куда-то, но, похоже, не дошел.
***
Вон мимо нашего окна
плывёт корабль из Майами,
прекрасный, словно хрен в стакане,
и в борт ему стучит волна.
Вон с бородой кривой старпом,
над ним кружатся альбатросы
и полоумные матросы
грот-мачту рубят топором.
Вон пассажиры с бодуна
на нас взирают без приязни
и удирают, из боязни
услышать наши имена.
***
Вчера я спал и видел Вас во сне.
Вы были сиры, босы и горбаты.
А я летел до дому и до хаты,
чтоб показать свой профиль при луне.
Я покружил над Вами, ощущая власть,
хоть на ответы Ваши все забыл вопросы.
Сел. Почесал подмышку острым носом.
И тихо квакнул. Шутка удалась.
Так и остались запечатлены:
я - пасть разинул, Вы - в нервическом припадке,
увековечены из-за угла, украдкой,
художником несостоявшейся войны.
***
А в сущности, жизнь не стоит того,
чтоб по лужам скакать, ее тщету кляня.
Все ужасно чуть-чуть.
Все прекрасно слегка.
Остальное пройдет.
Остальное - херня.
1992-1998
home
