ак-то раз одна
женщина взяла, да и полюбила Гитлера. Причем за какой-то пустяк - он
букву 'р' очень смешно по-немецки выговаривал.
Женщины, они всегда так - сначала полюбят за
какую-нибудь чепуху, а потом за такую же чепуху и разлюбят. Да ещё,
когда уходить будут, наврут, что их два дня тошнило всякий раз, как
они у нас ночевать оставались. А может, и не наврут.
И вообще, если бы мы с вами хоть раз догадались,
что там про нас думают наши женщины, то давно все ушли бы в гомосексуалисты.
Хорошо, что мы никогда не догадаемся. Потому что дураки набитые. На
свете всё очень мудро на этот счёт устроено.
А Гитлер в то время еще и Гитлером-то не был. Он был простой художник
Шиккльгрубер из Мюнхена. И рисовал он картины гораздо лучше, чем какой-нибудь
Малевич или Шагал, но почему-то никто не хотел их покупать. У тех всякую
дрянь прямо из рук рвали, а у Шиккльгрубера уже вся каморка под лестницей
была завалена картинами, одна лучше другой. Особенно ему удалась та,
на которой был изображён очаг с дымящейся похлёбкой. Вроде и кубизм,
а все как настоящее, даже лучше.
Впрочем, куда-то меня не туда занесло.
Гитлеру потом уже умные люди, конечно, объяснили, почему у Шагала с
Малевичем и у прочих Рабиновичей дела хорошо идут, но тогда он ещё ничего
не понимал и все старался кубики поаккуратней рисовать. Так уж немцы
устроены. У них, если жизнь не ладится, они тут же возьмут мочалку и линейку,
все отскоблят, подровняют, пива выпьют - любо-дорого смотреть.
Впрочем, мы что-то отвлеклись от женщины, которая полюбила художника
Шиккльгрубера.
Звали ее Эльзой. Она работала почтальоном в ячейке социалистов
и бесплатно раздавала газеты кому попало, потому что их и за два пфеннига
никто бы не купил, даже когда коробка спичек миллион марок стоила.
Художник Шиккльгрубер у неё всегда охотно брал
газеты, потому что Эльза на самом деле ему очень нравилась, и каждый
день в три часа он поджидал у дверей своей каморки её велосипед,
и они долго расшаркивались и раскланивались, по сто раз говорили 'натюрлих'
и 'ауф видерзеен'. Потом она уезжала, а ему было удивительно, что
такая красивая женщина работает у каких-то неопрятных социалистов.
А однажды он не вышел её встретить, потому что простыл и лежал под
своим выходным и единственным пальто, стуча зубами. И представляете,
Эльза сама зашла поинтересоваться, не случилось ли чего с милым херром
Шиккльгрубером, и он чуть не расплакался от жалости к себе, потому что
да-да, конечно же, херру Шиккльгруберу полный капут. Нет на свете более
несчастного и жалкого существа, чем здоровый в целом мужчина, внезапно
подхвативший насморк или порезавший пальчик.
Эльза напоила его каким-то фальшивым немецким
бульоном и пообещала зайти вечером, проведать. И Шиккльгрубер трясся
до самого её прихода, теперь уже от страха, что выздоровеет и ей не
придется подтыкать ему одеяло и щупать бугристый лоб.
Художник Шиккльгрубер не пользовался успехом у женщин. Даже потом,
когда он уже стал Гитлером, стригся у лучших парикмахеров и шил костюмы
у самых модных немецких портных, он и тогда выглядел не так чтобы потрясающе.
К тому времени, правда, в него уже были влюблены все немецкие женщины,
но по каким-то другим, тоже непонятным, причинам.
И все же Эльза пришла к нему вечером. Чудес
не бывает - она не осталась ночевать. Она осталась ночевать только через
неделю. И художник Шиккльгрубер, который раньше имел дело только с пунктуальными
немецкими проститутками, вдруг узнал, что с женщинами бывает не только
быстро, аккуратно и гигиенически безупречно. Впрочем, это не наше с
вами дело.
Эльза как-то так расставила его картины, что
они перестали отнимать надежду у всех сюда входящих, натащила каких-то
странных предметов и разместила в единственно возможных местах,
из которых они сообщали о её здесь присутствии. Во всех укромных углах,
которые первым делом проверяет любая женщина, были разложены шпильки.
Она заняла художнику Шиккльгруберу немного денег, и на них были куплены
первые в его жизни пристойные костюм и ботинки. Теперь можно было входить
в кинематограф раньше, чем погасят свет, а самое главное, Шиккльгрубера,
наконец, приняли в какую-то контору на службу.
В общем, всё у него наладилось. Эльза была
незаметно для посторонних беременна, и вопрос женитьбы был давно решён,
нужно было только подкопить немного денег. Плохо только, что Эльзу всё
больше загружали работой в ячейке социалистов, и она приходила
вечерами уставшая и неразговорчивая. Иногда она молчала несколько дней
подряд, обидевшись на какой-нибудь пустяк, который сама же и выдумывала.
Ну, да что взять с беременной женщины?
Потом у нее вдруг объявилась какая-то подозрительная
больная тётка, и Эльза стала приходить все реже и реже. А потом совсем
исчезла. И даже тех вещей, без которых жить не могла - каких-то щипчиков,
пилочек, баночек, не пришла забрать.
Художник Шиккльгрубер пытался навести о ней
справки в партии социалистов, но там ему наотрез отказали. Конспирация
у них. Какая конспирация? Кому они нужны, эти социалисты?
Он зачастил в пивную. Напившись, он орал про
превосходство немецкой нации. Посетители одобрительно поддакивали и
иногда покупали ему ещё пива. Всё-таки превосходство - это приятно,
чего уж там.
Возвращаясь из пивной, он дышал себе в ладонь,
проверяя, не слишком ли от него разит, и всякий раз надеялся увидеть
свет в своей каморке, потому что у Эльзы навсегда остался первый
и единственный в его жизни второй ключ.
А однажды, уже весной, Шиккльгрубер вдруг встретил её на улице. Он
свернул за угол и тут же увидел возмутительно хорошо одетую Эльзу. Он
так долго и тщательно готовился к этой встрече, что совершенно растерялся.
У него было столько планов на этот случай, один лучше другого, что он
никак не мог выбрать. И вот она уже прошла мимо, и безразлично кивнуть
или убийственно усмехнуться было уже поздно. Тогда он остановился и,
трясясь от злобы, закричал ей в спину: 'Где мой ребёнок? Сука!'
Она обернулась, посмотрела на него так, как
умеют смотреть на нас только те женщины, которые с нами когда-то спали,
села в автомобиль 'Хорьх' и захлопнула дверь. Шиккльгрубер начал дергать
ручку, но шофер с хамским почтением, которым в совершенстве владеют
только негры, отвел его в сторонку, сел за руль, и автомобиль уехал.
Здесь мы и расстанемся с художником Шиккльгрубером. Здесь он и сам
с собой расстанется.
Он стоит на немецкой улице, смотрит вслед автомобилю, и прохожие, не
в пример нашим, его аккуратно обходят. Новые брюки уже отвисли на заду
и коленях, у ботинок смешно задрались носы, и сейчас он действительно
очень похож на своего любимого комика Чарли Чаплина, для полного сходства
не хватает только дурацких усиков под носом. Через несколько лет Чарли
Чаплин снимет жалкую и несмешную комедию, но она будет уже не про художника
Шиккльгрубера, а про того человека, к которому Эльза должна была приползти
на коленях.
Но Эльза к нему никогда не вернулась. После скандального развода с
сосисочным магнатом, её, вышвырнутую вместе с сыном на улицу, вызвали
для выдачи нового задания в Москву, а оттуда она отправилась прямиком
в Акмолинский лагерь для жён изменников родины. Это было несправедливо,
конечно. Она ведь никогда не была женой Гитлера.
Умные люди посоветовали ей написать письмо
Сталину, и действительно - в тридцать восьмом году дело отправили на
дорасследование, а через две недели ее уже расстреляли.
Немецкая разведка работала тогда не в пример
хуже нашей, и Гитлер узнал про расстрел Эльзы только через три года,
за два дня до того, как Германия вероломно нарушила пакт о ненападении.
Про ее сына Михеля никто не знал, что его папа -
Гитлер, поэтому его просто отдали в какой-то детдом подальше от Москвы,
где-то на Ставрополье. Когда началась война, немцы, которые тоже ничего
не знали про сына Гитлера, этот детдом разбомбили, а разбежавшихся детей
приютили местные колхозники. Михеля, которого все, конечно же, звали
Мишей, взял к себе середняк Сергей Фомич:
'А-а!!! - закричит тут какой-нибудь не в меру догадливый читатель.
- Сейчас нам будут врать, что отец перестройки Михаил Сергеевич Горбачев
был сыном Гитлера'.
Да нет. Ничего такого я вам врать не буду.
Дядя Миша работал у нас в общежитии института иностранных языков
вахтёром. У него было недержание, и он носил в штанах баночку, которая,
судя по всему, частенько проливалась. Почему-то он питал ко мне симпатию
и делился драгоценной житейской мудростью, типа 'делай людям добро -
они тебе сделают говно'. Я поддакивал и задавал вопросы, пока за спиной
дяди Миши подозрительные личности протаскивали через вахту сумки с портвейном.
Через несколько лет кривая жизнь опять занесла
меня в родное общежитие. Я пытался навести справки про дядю Мишу, но
все его давно забыли. Кто-то неуверенно сказал, что он умер. А может
просто уволился.
Вот и всё.
1998
