ет, это не астрологический
трактат. Никогда не мог ничего разобрать в этих углах, домах и наклонениях.
Я долго сомневался, верить ли в астрологию
и, в конце концов, присоединился к одному литературному персонажу, говорившему:
'Как же вы можете утверждать, что счастья нет, когда я его неоднократно
испытывал?'
Потому что, действительно, никуда от этого
не денешься.
Я вижу все стороны всех медалей и ни в чем
в этой жизни не уверен до конца. Могу понять и простить кого угодно,
хоть черта лысого, и поэтому с некоторых пор, стал притворяться
слепым и глухим, как тот бесхарактерный волшебник из фильма про Золушку.
Со временем, впрочем, уже и притворяться не надо... Ну да, Весы, конечно.
* * *
От нее я научился некоторым скорпионским хитростям: когда врешь, нужно
говорить как можно больше правды, а смертельно обидеть человека можно,
опять же, только правдой. Не всякой, впрочем, а только той, которую
он сам про себя знает, но думает, что другие не догадываются.
О, такой правды она знала про всех нас великое
множество! И после пары ее пробных парализующих укусов я тоже обзавелся
такой же правдой о ней. Не для того, конечно, чтобы пользоваться,
с этим я не играю, потому что не люблю оставлять за собой трупов
и призраков. Но как только я обзавелся своей правдой, она тут же это
почувствовала, и с тех пор мы стали необычайно осторожны друг с другом
и, ежемесячно расставаясь навеки, всякий раз совершали что-то вроде
ритуального танца, обмениваясь непременными записками с пожеланиями
счастья в дальнейшей жизни и благодарностями за счастливые минуты. Нам
было что сказать друг другу на прощание. Но мы этого так до сих пор
и не сказали, к счастью.
Я поверил ей, когда она сказала, что свет дивных
прозрений в глазах - еще не повод ходить в вонючем свитере. Когда мне
раньше говорили то же самое, я тут же принимал это за покушение на свою
неповторимость, клочковатую бороду и протертые на заду джинсы. А ей
сдался не то чтобы без боя, а просто с радостью.
А впрочем, о чем это я? Все давным-давно кончилось.
Но молчит этот вечный и неистребимый телефон,
и никуда от него не деться. И зазвенит он однажды, обязательно зазвенит.
'Да, - скажу я, - конечно же рад...' (Я никогда не вру, а значит,
буду действительно рад.) 'Да, - скажу я, - конечно же, приезжай. Мне
тоже очень хочется на тебя посмотреть...' И все опять прахом, и напрасно
я переживал эту долгую тоскливую ломку, заново обучаясь жить, как закодированный
алкоголик учится жить без водки. И зачем? Чтобы тогда, когда уже отпустило,
когда уже можно жить дальше, опять нажраться как свинья?
Когда я впервые вел ее к себе домой на обед, по дороге мне удалось
при помощи осторожнейших и вкрадчивейших эволюций заманить собственное
либидо в чулан и огреть его по башке гантелей. Там оно благополучно
провалялось до конца ее визита. Когда оно, пошатываясь от чрезмерной
эрекции, явилось обратно, было уже поздно. Я сразу точно знал, что единственный
способ уложить эту женщину в постель - ее туда не укладывать. Я не мог
даже позволить себе посмотреть ей в спину желтым кошачьим взглядом.
Единственное, чем я пользовался - она не знала о том, что я умею
смотреть в глаза только любимым женщинам и ненавидимым мужчинам.
Она критически оглядела мой, как умею, холостяцкий
быт, присела на ручку кресла и спросила: 'А музыка хоть у тебя есть?'
И, не дожидаясь окончания пожатия плечами, безошибочно нашла в пыльной
стопке поцарапанных дисков именно то, что отныне будет сопровождать
ее, как тема Лапшу из 'Однажды в Америке': 'Я вспомню тех, кто красивей
тебя, умнее тебя, лучше тебя...'
Почему люди так прочно привязываются к звукам
и запахам, к облезлой половинке кокосового ореха, к захватанному индийскому
слонику, давно уже не пахнущему никаким сандалом? Весь мой дом населен
призраками бывших людей, пусть давно умерших, но они же были когда-то...
А выбрасывать бесполезно. 'Ну хоть люстру-то
можно оставить? - Ой, Абраша, этот противный Мойша был такой затейник,
такой затейник...'
Я сидел на ее кухне, прихлебывал водку 'Асланов' из жестяной банки
и, полуприкрыв глаза, наблюдал, как она чистит картошку. Мне некуда
было спешить, все давно было решено, уже не нужно было ничего говорить
и можно было спокойно жмуриться лампочке под назойливую, как утренняя
тошнота, виолончель на заикающемся китайском магнитофоне. 'Ты. Снимаешь.
Вечернее. Платье...' 'Блядь! - орал ее оторванный от баюна-телевизора
муж, безработный рэкетир с выбитыми передними зубами. - У нас что,
нормальной музыки нет?'
Кстати, где твои крылья, которые так нравились
мне? Зачем мы были так долго знакомы, чтобы я понял, что никаких
крыльев никогда не было? И почему это до сих пор так и не приобрело
ровно никакого значения? Я всегда был так привередлив к этим вещам.
'Слушай, - спросила она, когда пришла ко мне в последний раз,
- тебе не противно?' 'Нет, - ответил я, стряхивая пепел, - у меня проблем
нет, я сплю с женщиной, которую люблю. Заодно, приятно наставить рога
твоему текущему другу'.
Я знаю о ней гораздо больше, чем нужно для
ненависти и презрения. И я сумею объяснить это вам, только если
и вам известно это единственное оправдание всего на свете, всех глупостей
и подлостей, всего того, чего нельзя делать никогда и ни за что. Когда,
прокляв и обрадовавшись, что все, наконец-то, кончилось, и можно жить,
можно дышать, осмотреться вокруг, понять, что жизнь прекрасна, и, разулыбавшись
от удачности текущих событий, вдруг сказать вслух: 'Ну, это же так просто
- набрать шесть цифр...'
Это действительно очень просто - набрать шесть
цифр. И она их всегда набирала. Но никогда я не был уверен, что она
это сделает в следующий раз...
А она всегда знала, что я этого не сделаю никогда.
Никогда - это одно из немногих умений, которыми я обзавелся за последние
лет двадцать.
* * *
'Смотри, - говорит Тим Смит, тыча в карту расположения светил чисто
вымытым американским пальцем, - вот здесь у вас Плутон и Венера в одном
секторе, а потом он уходит налево, а Венера направо. Передавай привет'.
Ну что ж, 'astra inclinant, non necessitant',
- утешающе говорит латинянка Камиля Максутовна с первого курса института
иностранных языков. Жаль, что с потолка тут же рушится мерзкий 'гаудеамус
игитур, ювенес дум сумус...' Я так и не сумел его забыть.
Post jucundam juventutem, post malestam sinectutem,
nos habebit hu-u-mus...
Слишком много музыки.
Все нормально, просто планеты опять поменяли свое расположение. Ерунда,
они его еще поменяют, они только этим и занимаются с утра до вечера...
Все будет хорошо.
1999
